Сюзанна и Александр - Страница 22

— Да почему же ему хочется воевать?

— Потому что для него бездеятельность — это лишь закрепление нынешнего положения, а нынешнего положения недостаточно, чтобы достичь большего. Египетская авантюра, чем бы она ни закончилась и как бы бесполезна для Франции ни была, несомненно, будет выгодна для генерала. Она даст ему занять чем-то время и позволит создать видимость лихорадочной деятельности на благо отечества.

Я встревожилась.

— А зачем ему нужно время? Чего он хочет? Почему вы так желаете быть его другом?

— «Друг» — фи, что за слово! Я лишь союзник… Не знаю, сударыня, чего хочет Бонапарт. Хочет он многого. А в остальном — поживем увидим…

— Значит, будет война?

— Бонапарт хочет воевать, я хочу войны, потому что этого хочет он, Директория хочет услать генерала подальше — все интересы сходятся на этом. Значит, моя милая, будет война.

Он мягко сжал мою руку.

— Ну а что касается вашего дела… Думаю, через три недели все устроится. Деньги у вас собраны?

— Да, сударь.

— Значит, можно считать, что вы готовы к разговору с гражданином директором.

2

В день вербного воскресенья, в «цветущую Пасху», в городе царило оживление. Несмотря на то что многие церкви после переворота 18 фрюктидора были отобраны у верующих и вновь превращены в храмы Земледелия, Согласия, Признательности, парижане толпами заполнили все молельные места, какие только оставались. Как и прежде, при Старом порядке, Париж пестрел веточками розмарина, лавра, пальмовыми ветвями. Не было разве что церковных процессий. Да и город все еще выглядел куда беднее, чем лет пятнадцать назад.

Мы с Авророй в церковь не ездили, потому что служба там велась присягнувшими священниками, но в остальном праздновали так же, как и все прочие. В Булонском лесу мы встретили Валентину Брюман и, поговорив немного, все вместе поехали на бывшую улицу Шантерен, переименованную в улицу Победы, — там жила гражданка Бонапарт.

У нее были гости. Мы, не заходя в салон, ограничились кратким разговором в небольшой гостиной. Я с сожалением сообщила, что не смогу быть у Жозефины в среду вечером, — как раз на это время у меня назначена встреча с Баррасом. Гражданка Бонапарт понимающе кивнула. Она, кстати, была единственная, кто мог бы сказать, что догадывается о целях моего пребывания в Париже. Способности к предательству в ней не было, и я, зная, что сердце у нее хотя и ветреное, но доброе, слегка приоткрыла перед ней свою тайну. В конце концов, она же была любовницей Барраса и, возможно, могла бы помочь. Ну, например, намекнув ему обо мне.

— Надеюсь, вам повезет, — сказала она.

Я отдала ей выкройки, полученные мною от синьоры Раньери из Флоренции. Жозефина засияла.

— Ах, как хорошо! — воскликнула она. — Как хорошо, что вы не забыли! Я в долгу перед вами.

— Бог с вами! Какой долг? Мы вместе сидели в тюрьме, вместе ждали казни, мы вместе спаслись, наши дети дружили между собой… Мы же почти родственниками стали тогда.

— Да, — протянула Жозефина задумчиво. — Тогда я была уверена, что вы выйдете за Клавьера.

Я сочла, что говорить об этом неуместно, и уклончиво ответила:

— Ну, вы же знаете, что все, что ни делается, — к лучшему.

Когда мы, уже распрощавшись, спустились в вестибюль, я обнаружила, что забыла наверху свой веер.

— Я схожу за ним, — сказала Аврора.

— Нет-нет, дорогая. Ты не найдешь его. Я сама не знаю, где его оставила.

— Может, позвать лакея?

— Слишком долго… Я сама схожу.

Слегка подобрав подол, я снова стала подниматься по ступенькам. Я не прошла и половины лестницы, когда увидела на верхней, начищенной до блеска площадке женщину.

Она была в очень просторном платье, скрывающем округлившуюся фигуру. Я сразу узнала Флору де Кризанж, ныне Флору Клавьер, и, хотя мы встречались с ней лицом к лицу впервые и эта встреча была неожиданна для меня, я находила, что не должна бледнеть, волноваться или, чего доброго, изменять свое намерение и не идти за веером. Ни один мускул не дрогнул у меня на лице. Я продолжала подниматься. Флора, напротив, словно застыла на верхней площадке, глядя на меня.

Наступил момент, когда мы поравнялись и я посмотрела ей в глаза. Она дурно выглядела. Лицо, отекшее, даже слегка распухшее, свидетельствовало, что она плохо переносит свое состояние. Она вообще сильно располнела. И постарела. Да что там говорить — она выглядела просто немолодой уже женщиной! Красота, которая когда-то так подавляла меня, пропала. «Нет, — подумала я, усмехаясь в душе, — когда мы встречались на Корсике, она выглядела лучше. Вряд ли Клавьеру нравится сейчас ее вид… Она куда старше его, а по виду так просто в матери годится».

Я взглянула на нее как можно более пренебрежительно, с мстительным высокомерием женщины, которая сознает, что намного красивее, и была удовлетворена, когда увидела, что лицо мадам Флоры почти позеленело, а русалочьи голубые глаза сузились. Я была готова пройти мимо, но она, вдруг резко повернувшись, так схватила меня за руку и с такой неожиданной силой рванула к себе, принуждая вернуться, что я вскрикнула от возмущения.

— Что вам угодно?

— Видимо, вас недостаточно проучили, белокурая дама?

Она спросила с хорошо знакомой мне интонацией: ласково, почти любезно, не повышая голоса, словом, хорошо маскируя свои истинные чувства. Пожалуй, со стороны мы могли показаться двумя мирно беседующими подругами.

Я резким движением высвободила свою руку из ее цепких пальцев, но ничего не ответила. Честно говоря, на какой-то миг мне стало страшно. Уж слишком ледяным был ее взгляд. Я помнила этот взгляд — взгляд кобры. Она так смотрела на меня, когда стреляла. И я вдруг ужасно испугалась того, что, быть может, эта Флора по-прежнему одержима демоном злобы и ревности и, чего доброго, способна подкараулить меня где-нибудь с пистолетом в руке.