Сюзанна и Александр - Страница 32

— Сударь, пожалуйста… — проговорила я, умоляюще складывая руки. — Согласитесь выслушать меня!

Я понятия не имела, что он мне ответит, и ожидала только худшего. К нам подбежал караульный, схватил меня за руки, пытаясь оттащить в сторону.

— Вы уж простите меня, гражданин министр! Мы сейчас сдадим ее в полицию. Она, должно быть, какая-то безумная…

Талейран окинул солдата колючим взором.

— Отпустите эту женщину. Ступайте на свой пост и забудьте все, что вы видели.

Я не знала, что и сказать, до того поразительными были эти слова. Талейран надел шляпу и, оглянувшись, сердито постучал тростью по ступенькам — этот жест, видимо, адресовался лакею, потому что последний как из-под земли вырос, услышав стук, и распахнул перед нами дверцу кареты.

— Садитесь, сударыня.

Он подал мне руку, помогая занять место в карете, и этот его жест был точно таким, как и прежде, когда я еще не была объявлена преступницей и одевалась так, как соответствует герцогине. Стало быть, министр не боялся моего соседства… то есть не боялся скомпрометировать себя.

Когда карета тронулась, Талейран резким движением опустил занавески, и мы оказались в темноте, в которую не проникал даже свет уличных фонарей.

— Я все знаю, — прозвучал во мраке спокойный, но чуть ворчливый голос министра. — Наслышан уже о ваших деяниях… Где же вы были все это время?

— Ох, господин де Талейран, вы даже не представляете, что со мной случилось!

Запинаясь, очень сбивчиво я стала рассказывать ему все, начиная с того момента, как ко мне пришел инспектор Лерабль. Я не утаила даже приставаний вонючего типа и того, что у меня украли деньги. Талейран слушал, чуть изогнув бровь, и ирония проглядывала в его взгляде, направленном на меня. Он сидел, поставив перед собой трость и положив на нее руки; губы его чуть улыбались.

— М-да… — протянул он насмешливо, когда я закончила. — Теперь я могу понять, отчего вы явились ко мне в столь странном одеянии. И что, вы действительно проломили инспектору голову?

— Нет, — пробормотала я несколько обескураженно. — Он только потерял сознание. Возможно, ему придется немного полежать. В таких делах у меня есть опыт, и я…

Талейран разразился смехом. Пораженная, я подумала, что впервые слышу его смех.

— Поистине, дорогая, бретонцы сильно изменились, если стали производить цветы, подобные вам!

Внезапно прервав свой смех, он почти серьезно сказал:

— А ведь я почти горжусь знакомством с вами. Когда я уйду на покой, вы своими приключениями украсите мои мемуары.

Мне казалось, что разговор направился не в то русло, куда бы следовало. Я прервала собеседника:

— Господин де Талейран, вы, по крайней мере, верите, что я не убивала? Это все — дьявольская интрига, и ничего больше!

— Мне это известно, — сказал он, хмурясь.

— Известно? — переспросила я. — Откуда же?

— Потому что я знаю, как было дело у Бонапартов.

Вздохнув, он спокойно пояснил:

— Бонапарты, вся их семья, давно уже вызывают у меня интерес. Приходится наблюдать за ними, чтобы быть в курсе событий. И конечно же, такое громкое происшествие, как падение мадам Флоры с лестницы, не могло остаться без свидетеля. Моего свидетеля, — подчеркнул он.

— Но вы, разумеется, не можете назвать, кто это, — с горечью заметила я.

— Не могу. Я вообще стараюсь не раскрывать имен своих осведомителей. Поэтому мне хорошо служат.

— Может быть… вы как-то иначе поможете мне? — спросила я довольно робко.

Талейран долго молчал. Сердце у меня билось очень неровно во время этого молчания, и холодная дрожь пробегала по спине.

— У вас ведь нет больше друга, дорогая, э?

— Нет, — призналась я честно. — В Париже нет. Только вы.

— Так вот, то, что говорят обо мне злые языки, и то, как я сам отзываюсь о дружбе, — это болтовня. Видите ли, бывают столь трепетные чувства, что язык человеческий слишком слаб, чтобы выразить их. В нем просто нет таких слов. Дружба, любовь, преданность — это ведь то, что глубоко задевает нас, не так ли?

— Вероятно, — сказала я неуверенно.

— Об этом нельзя говорить без некоторой сдержанности. Как и при всякой атаке на наши чувства, мы стараемся отделаться молчанием или спрятаться за насмешкой, чтобы скрыть глубину своих переживаний. Вот и я насмешлив и зол оттого, что не хочу показаться слабым. А слабость моя — в сентиментальности.

Я слушала его и очень смутно понимала, к чему он клонит.

— Дорогая моя, я верю в дружбу. И настоящих друзей я не предаю, что бы я об этом ни говорил вслух. Иногда, конечно, я лишь прикидываюсь другом, но в отношениях с вами я искренен. Вы очень пришлись мне по душе, сударыня.

С улыбкой по-прежнему насмешливой — видимо, это вошло у него в привычку, — но лицом, на миг ставшим каким-то незащищенным, он повернулся ко мне и ласково коснулся завитка моих волос у щеки.

— Вы чистая душа, мадам дю Шатлэ. Вы искренне любите. Вы, как и я, совершенно этого нового мира не приемлете, но нам обоим приходится в нем жить. Вам лишь труднее в нем устроиться. Мне кажется, мы станем друзьями.

У меня перехватило дыхание. Я поняла, что он поможет мне. Я инстинктивно догадалась, что со стороны этого человека мне больше никогда не надо будет опасаться ни обмана, ни подвоха.

— Господин де Талейран, не знаю, как выразить, насколько я…

— Молчите, сударыня, — почти сурово прервал он меня, — мы приближаемся к заставе.

— А куда мы едем?

— В Сен-Клу.

— И меня не задержат?

— Черт побери! Разве я не приказал вам молчать?