Сюзанна и Александр - Страница 131

131

Идея переворота носилась в воздухе. Положение страны никогда еще не было таким тяжелым; все вдруг стали утверждать, что так продолжаться дальше не может, что вода подступает к горлу… Сиейес осмеливался даже намекать на то, что, будь у него «шпага» — то есть преданный генерал, — решительные действия уже давно были бы предприняты.

Роль «шпаги» в перевороте готовы были сыграть многие генералы — Бернадотт, Журдан, Жубер, все как один прославленные и энергичные. Сиейес, похоже, ставил на Жубера — двадцатисемилетнего знаменитого полководца, героя Риволи; его имя произносилось наравне с именами Бонапарта к Гоша. Жубер был недоволен Директорией и даже, кажется, осмелился вслух заявить: «Мне, если только захотеть, достаточно двадцати гренадеров, чтобы со всем покончить». Словом, Сиейес и Жубер легко могли бы сговориться.

Однако положение на фронтах было таково, что ни о каком перевороте в ближайшее время не могло быть и речи. Объединенные австрийские и русские войска под командованием Суворова с каждым днем продвигались все дальше. Италия была потеряна для Республики. И Жубер, прежде чем выполнить роль «шпаги» в руках Сиейеса, должен был предстать перед страной в роли спасителя отечества. Он был назначен главнокомандующим и, не теряя времени, выехал в армию.

Через несколько дней французы и русские встретились у Нови. Завязалось сражение. И в самом начале битвы, в первые же ее минуты, Жубер, мчавшийся на коне навстречу врагу, был сражен — убит наповал шальной пулей. Суворов нанес сокрушительный удар французам. Они были вынуждены спешно отступать за Апеннины.

Поражение под Нови породило во Франции смятение, почти панику. С часу на час ожидали вторжения русских армий. Страшные известия приходили одно за другим; англо-русская армия высадилась в Голландии, и голландцы не только не преградили ей путь, но и перешли на сторону врага. Вслед за итальянскими дочерними республиками, уничтоженными Суворовым, рухнула и Батавская республика. В этой обстановке смятения, растерянности, страха власть правительства была иллюзорной, она равнялась нулю. Директория не только была окружена всеобщим презрением, но и сама себя чувствовала настолько беспомощной, что, казалось, искала любую возможность поскорее спихнуть кому-нибудь власть, каким угодно способом сойти со сцены. Баррас даже готов был призвать на трон законного монарха — только это, дескать, может заставить Павла I отозвать Суворова. Сиейес тоже считал, что без Людовика XVIII войны и волнения будут бесконечны, и его слова подтверждались самой жизнью в течение последних десяти лет. Ни крестьянам, ни буржуа, ни аристократам в эти десять лет не было покоя.

Но «шпаги» больше не было. Время шло. На переворот ни Сиейес, ни кто-либо другой не решались.

…Любимейшим занятием моего старшего сына была верховая езда. Да и лошадей он любил. Гнедого породистого жеребца, которого я купила ему в Париже, он снова назвал Нептуном и почти не доверял его конюху: сам чистил, кормил, седлал, словом, ухаживал, как мог. И даже купал его в речке, хотя Жану многие напоминали, что принцу заниматься этим вовсе не обязательно.

Нептун стал ему настоящим другом. Было забавно наблюдать, как Жан с ним разговаривает и как конь кивает ему в ответ. Я полагала, что это увлечение лошадьми — в крови де ла Тремуйлей. Я ведь тоже была от этого не свободна.

Жану явно нравилось, когда я за ним наблюдала: сидя в седле, он дефилировал передо мной, заставляя Нептуна идти то шагом, то иноходью, то переводя в аллюр, то пуская в полный карьер.

— Я запросто могу и без седла. Смотри, ма!

Видя искреннюю гордость у меня на лице, он начинал выделывать такие выкрутасы, что мой восторг сменялся страхом, и я, не выдержав, кричала Жану, чтобы он перестал.

Разгоряченный, румяный, сияющий, он подбежал ко мне.

— Ну, как, ма? Правда здорово?

— Просто замечательно.

— А вот увидишь, что будет потом! Я буду ездить лучше, чем даже господин герцог!

— Дался тебе этот господин герцог, — произнесла я, поправляя растрепанные волосы Жана.

— А что? Ты не веришь?

— Он же был в Индии, дорогой.

— А я — в Египте! Я тоже многое повидал!

Упрямо поблескивая синими глазами, он смотрел на меня, видимо слегка обиженный моим недоверием, а я в этот миг невольно заметила, что с каждым годом он все больше становится похож на своего отца, Анри де Крессэ. Он становился просто точной его копией — те же глаза, те же темные густые волосы, нос, твердая линия рта, подбородок… «Пожалуй, — подумала я с опасением, — если бы Жана увидели люди, знавшие Анри, они сразу бы догадались, что это его сын».

Слава Богу, хоть характером он был в деда. Или, может быть, в прадеда — принц Жоффруа тоже был таким же упрямым и неистовым.

Сердце у меня защемило. Глядя сыну в глаза, я прошептала:

— Жан…

— Что?

— Жан, скажи мне честно… ты снова хочешь уехать с дедом?

Сейчас, в двенадцатилетнем возрасте, он был внимательнее и вдумчивее, чем два года назад. Он почувствовал и боль в моем голосе, и тревогу, и страх. И он уже не демонстрировал так своей радости.

— Ма, — спросил он, — а разве ты не хочешь, чтобы я уехал?

— Видишь ли, Жанно, я все-таки думаю, что твое место здесь. Ты скоро вырастешь, и ответственность за Сент-Элуа ляжет на тебя.

Он задумчиво ответил:

— Но ведь я хочу стать военным, а не фермером.

Я улыбнулась не слишком весело.

— Мама, ты не должна печалиться, — заявил он решительно. — Мне так больно, когда ты печальна; у тебя такие красивые глаза — большие, лучистые, и я не хочу, чтобы твои глаза плакали. Для меня твои глаза — самые-самые любимые!

131